Стагнация в России — всерьез и надолго, Запад перед лицом кризиса начинает мыслить концептуально, а у Китая растут шансы перейти к демократии, считает политолог Григорий Голосов.
До политической глобализации миру еще очень далеко, отмечает эксперт.
Авторитарный режим в России, видимо, еще не достиг своего пика, за которым его ждет медленное загнивание. Это не мешает стране играть историческую роль «провокатора перемен», попадая в тон антиглобализаторским настроениям на Западе. Но сегодняшний интеллектуальный и политический кризис там не первый, и будет преодолен, как и предыдущие, — через обновление и переосмысление принципов народовластия и экономической политики. А тем временем Китай становится полноценной сверхдержавой и лучше, чем когда-либо, подготовлен к демократической трансформации. Об этих и других тенденциях с обозревателем «Росбалта» Сергеем Шелиным беседует политолог, профессор Европейского университета Григорий Голосов.
— «Росбалт» в прошлом месяце стал зачинателем дискуссии, которая охватила чуть ли не всю мыслящую Россию — о политологии, о политологах и о том, спрашивать ли у них, как жить дальше. Но ведь политология — не астрономия. Она не предскажет, когда прилетит комета. Что может дать политолог простому интеллектуалу? Может, ему лучше обратиться к философу? К писателю? К астрологу, наконец, если уж его интересует будущее?
— Обращаться к писателям и философам нужно обязательно. Что касается астрологов, то и с ними иногда есть смысл посоветоваться. Но тут главное — верить в то, что они предсказывают. Иначе это бесполезно.
Что же до аналогии с астрономией, то астроном не сможет со стопроцентной вероятностью сказать, когда комета прилетит. Но он способен сделать это с весьма высокой уверенностью, потому что кометы подчиняются закономерностям движения небесных тел, и их траектории можно рассчитать.
Точно так же и политолог не станет предвещать гарантированное наступление каких-то событий. Но мы можем предсказать более высокие вероятности наступления одних исходов по сравнению с другими.
Когда люди, которые делают политику, принимают во внимание мнение ученых, это им помогает если не отстоять свою позицию (потому что в политических дискуссиях люди руководствуются интересами, а не истиной), то добиться более высоких результатов в достижении тех целей, которые они преследуют. В этом и польза политической науки.
— Наши начальствующие лица и в самом деле прибегают к помощи политологов? Имею в виду не тех, кого величают политологами в телевизоре, а нормальных?
— Бывает. Вот я вам расскажу одну историю — она недоказуема, но нахожу ее правдоподобной. Есть такой метод распределения мандатов — Империали, который сейчас применяется почти во всех регионах России на пропорциональных выборах. А легенда состоит в том, что об этом методе Вячеслав Володин узнал из книги об избирательных системах, которую написали известные демократически настроенные академические эксперты Аркадий Любарев и Александр Кынев в соавторстве с одним из бывших руководителей ЦИК Александром Иванченко. Якобы Володин прочитал книгу и поразился, что есть пропорциональная система, которая дает явное преимущество ведущей партии. Тогда он предложил региональным органам «Единой России» способствовать ее внедрению. Система редкая, в мире почти нигде не применяется, и Володин ее, безусловно, не сам выдумал.
— Оказывается, и ученые могут пригодиться.
— Ученые далеко не всегда рады тому, как используются полученные ими знания. Но, к сожалению, такова наша миссия — давать истину тому, кто ее хочет. И это может принести пользу тем, чьих целей мы совсем не разделяем.
Репрессивность, возможно, и не вырастет
— Наш политический режим почти бесперебойно ужесточается уже два десятка лет. Он и дальше будет идти в ту же сторону?
— Вполне возможно. В масштабах нашей с вами жизни этот режим — старый, мы уже давно живем при Владимире Путине. Но в исторических масштабах это совсем небольшой срок.
Вплоть до 2003—2004 года в России была несовершенная электоральная демократия. А примерно к 2004 году наметились основные контуры авторитаризма, и с тех пор режим Путина переживает фазу консолидации. Я полагаю, что эта фаза какое-то время еще будет продолжаться. Ну, а после консолидации, как известно, наступает момент постепенного ослабления и деградации режима. Но этот момент может прийти еще нескоро.
Будет ли режим становиться по мере дальнейшей консолидации более жестким? Это отдельный вопрос. Если под жесткостью понимается репрессивность, то некоторые консолидированные авторитарные режимы, в общем, не являются репрессивными.
— Например?
— Режим Джулиуса Ньерере в Танзании (1961 — 1981 гг.) был довольно-таки мягким, как и режим Джомо Кениаты в Кении (1963 — 1978 гг.) В Кении основная оппозиционная партия действовала более или менее безбоязненно. Проводились выборы, на которых кандидаты от этих партий даже выигрывали места, хотя президентская партия всегда оставалась в большинстве. Политических репрессий почти не было.
— Раз уж мы заговорили об африканских образцах, то наш действующий режим иногда сравнивают с режимом Роберта Мугабе в Зимбабве.
— Режим Мугабе (с 1980 г.) иллюстрирует очень плохое будущее, к которому Россия, может быть, никогда и не придет. Этот режим с самого начала был более репрессивным, чем российский. В отличие от Путина, у Мугабе ведь жизненный опыт скорее военачальника, полевого командира. А в персоналистских диктатурах бэкграунд имеет значение. И важно то, что Мугабе — человек глубоко невежественный, склонный к произвольным поступкам. Неосторожный, в отличие от Путина. Он гораздо смелее, и эта смелость в условиях персоналистской диктатуры не идет на пользу. Чем более смел лидер, тем больше глупостей он делает. Ведь сдержать-то его некому. Поэтому ситуация в Зимбабве — совсем плохая. Дело усугубляется еще и тем, что сам Мугабе очень стар.
Путин медленно накапливает ошибки
— Россию сопоставляют еще и с Венесуэлой. С той разницей, что в Венесуэле экономика развалилась вдрызг. Хотя там довольно сильная оппозиция и проводятся реальные выборы. А у нас декоративный парламент, настоящей оппозиции почти нет, но в то же время экономическая политика куда более рациональна.
— Мое личное мнение состоит в том, что Венесуэла — скорее демократия, чем авторитарный режим. В венесуэльском парламенте — оппозиционное большинство. При настоящем авторитарном режиме такого бы не было. Но именно потому, что Венесуэла оставалась электоральной демократией, Уго Чавес, а потом и Николас Мадуро, подчиняясь электоральным запросам своей группы поддержки в обществе, проводили довольно безумную экономическую политику.
Значительная часть нефтяных доходов распределялась среди бедных. Кстати, такой же курс в нулевых годах осуществляли, например, и власти Бразилии, страны с вполне демократическим режимом. И это было прекрасно, все любили такую политику. Ведь кто же не любит, когда просто так дают деньги? А когда нефтяные сверхдоходы закончились, то стало ясно, что эта модель нежизнеспособна. Но отказаться от нее Мадуро не может — это его электоральный мандат.
А Путин никогда не принимал безумных экономических решений, потому что не был связан электоральными обещаниями так сильно, как венесуэльские правители.
— Так часто и говорят — что диктатуры по сути своей нацелены на рациональные решения в экономике, поскольку свободны от влияния некомпетентного народа.
— Если давать краткосрочные оценки, то, безусловно, это так. Тактические решения в области экономики, которые принимают демократические правительства, часто продиктованы электоральными соображениями. Поэтому довольно высока вероятность ошибок. Но в долгосрочной перспективе демократия устроена так образом, что за счет чередования у власти происходит исправление различных ошибочных действий сменяющихся правительств — то правых, то левых.
А при авторитаризме из-за несменяемости власти происходит аккумуляция ошибок. Их совершает любой правитель, и не только потому, что чего-то не понимает. Люди чаще ошибаются из-за того, что им это выгодно. Именно поэтому некоторые ошибки исправить невозможно, если не сменить власть. Потом приходит новый правитель, исправляет эти ошибки и делает новые. Которые, в свою очередь, будут устранены следующим. Так работает демократия.
— У нас в популярном обиходе три сценария дальнейшей судьбы режима и страны: сравнительно быстрый крах, бесконечно длинное загнивание и — это оптимисты говорят — пошаговое перерождение чуть ли не в демократию. Мол, выборы мало-помалу превратятся в нешуточную борьбу, понемножку оживет парламент, суды начнут интересоваться правосудием и все такое.
— Из этих сценариев я нахожу наиболее вероятным второй. Способность лидеров ошибаться не обязательно означает, что они будут делать фатальные ошибки. Владимир Путин — человек осторожный, рациональный. Мы будем наблюдать постепенное нарастание того негатива, который уже накопился. Нет веских оснований ожидать, что произойдет какое-то резкое ухудшение. Значит, впереди загнивание.
От империи к периферийному игроку
— А какие перспективы имеют попытки реставрировать прежнюю империю, или СССР, называйте как хотите? Вы считаете, что наш режим еще не достиг своего пика. Имперская реставрация тоже его не достигла?
— Эта стратегия была бы успешной, если бы удалось включить Украину в сферу российского влияния. Без Украины реставрация увенчаться успехом не может по определению. Евразийский союз без Украины — детская игра. А вероятность того, что Украину удастся вернуть к настолько хорошим отношениям с Россией, чтобы она пошла на стратегическое партнерство, резко снизилась.
— Года три назад наш режим очень носился с Китаем. Предполагал, что с ним можно дружить на равных, что эта дружба китайцам якобы очень нужна. В итоге пришлось пережить большие разочарования. Но если посмотреть с другой стороны, есть ли реальная угроза, что Россия станет китайским вассалом?
— В обозримом будущем эта перспектива маловероятна. Но исключительно потому, что Китай, стремясь к положению одной из двух ведущих мировых держав, еще очень далек от того, чтобы этого положения достигнуть.
Трамп — первый американский лидер, который в полной мере сознает, что в XXI веке на мировой арене останутся только два ведущих игрока — Соединенные Штаты и Китай, и пытается предпринять активные действия в связи с этим. Насколько удачно у него это выйдет, отдельный вопрос. Но важно видеть, что если для администрации Обамы Китай был важен как источник экономического благосостояния Америки, а для администраций до Обамы Китай по большому счету даже и не существовал как важный игрок, то теперь одна из основных стратегических осей в мире — это ось взаимоотношений между США и Китаем.
И обе стороны будут пытаться привлечь Россию на свою сторону. Многие высказывания Трампа, мне кажется, следует понимать именно в этом смысле. Постоянные рассуждения о том, что нужно наладить отношения с Россией, Трамп объясняет необходимостью борьбы с международным терроризмом. Но мне кажется, что он имеет в виду и Китай. В какой-то среднесрочной перспективе Россия может от этого даже выиграть. Но понятно, что российская роль в этой игре будет уже периферийной.
Урок другим себе во вред
— Как тогда увязать соображения о российской периферийности и долгом предстоящем загнивании с вашей же мыслью, что Россия — провокатор перемен, страна, которая раз за разом подталкивает мир измениться?
— Эта чаадаевская мысль самой-то России ничего хорошего не сулит. Советский Союз на заре своей истории указал западноевропейским странам путь к тому, каким образом построить современное социальное государство. Но сам СССР в 1930-е погрузился в пучину террора.
СССР, безусловно, получил что-то за счет социалистического эксперимента. Все-таки мы живем в современном обществе. Сталинские действия способствовали модернизации. Но цена была чрезмерно высока. Эта цена была уплачена нами в 1970-е — 1980-е годы, когда мы жили уже гораздо хуже, чем люди в западноевропейских странах, которых мы чему-то научили.
— Но разве модернизация по Сталину не несла в себе собственное будущее разрушение? Мы ведь и сегодня продолжаем за нее платить. Уходим в архаику. Архаизируется не только идеология, но и житейские практики. Вовсю разрушаются или деградируют образовательные, научные, культурные учреждения — буквально все маркеры модернизации. Оказалось, можно и обратно ее отыграть.
— Нет, мы живем в современном обществе. Допустим, в США многие дискуссии по поводу религиозности, которые идут сейчас в российском общественном пространстве, были бы просто неуместны. В США манифестированная религиозность является условием почти любой публичной карьеры. В России все-таки гораздо более широкий спектр возможностей.
— Это меняется на глазах.
— Я бы сказал, может измениться. А сейчас общество хотя и подвергается архаизирующим атакам, но не очень им поддается — модерн уже в нашей социальной ткани.
Встроились в их настроения
— Имея возможность успокоиться относительно российского будущего, обратимся к внешнему миру. Наша страна опять подала человечеству какой-то сигнал. Правоконсервативный, что ли — затрудняюсь даже сформулировать. Ведь этот правый консерватизм, на мой взгляд, во многом наигранный. Какой-то театральный и не совсем похожий на прежний правый консерватизм. Но, так или иначе, что-то подобное происходит во многих краях земли, от Европы до США.
— Согласен, что если понимать буквально, то основной сигнал, который идет от российской пропаганды, — правоконсервативный. Но я не думаю, что он был именно так прочитан на Западе. Основная аудитория телеканала Russia Today, агентства Sputnik — это люди, которые не очень озабочены правоконсервативными ценностями. Суть их претензий состоит в том, что западная демократия коррумпирована, что миром управляет узкий круг, который неподконтролен обществу, что эти лица принимают решения в собственных интересах и вступают в тайные сговоры между собой — именно эта риторика была в какой-то момент воспринята телеканалом RT. Дело ведь не в том, что избирателей, которые голосовали за Трампа, нужно было убеждать в ценности семьи, брака и религии. Они и так в это верят. Нужно было показать, что тот истеблишмент, который был репрезентирован в кампании Хиллари Клинтон, несет в себе весь тот негатив, все плохое, что видят в современной демократии.
— Да неужели без RT Трамп не победил бы?
— Важнее другое. Российская пропаганда, даже независимо от того, достигала ли она массовой аудитории, очень хорошо встроилась в то настроение, которое и привело Трампа к победе.
Европе придется платить за спешку
— Кого еще накроет волна, которая прошла по Америке и Британии? Разрушит ли она, допустим, Евросоюз?
— Решающую роль сыграют предстоящие французские выборы. Вообще-то, Европейский союз — очень устойчивая структура, но такого удара, как приход к власти Марин Ле Пен, он, возможно, и не выдержит. Если же этого не произойдет, то я бы расценивал перспективы ЕС скорее с оптимизмом.
Беда Евросоюза в том, что в нулевых годах его строители забежали слишком далеко вперед. Совершили много преждевременных действий. Введение единой европейской валюты было ошибкой, которую теперь уже нельзя исправить. Если Франция останется в ЕС, то сохранится и евро, но его создание было одним из этих преждевременных шагов.
За ошибки, совершенные в триумфалистской атмосфере нулевых лет, единой Европе придется заплатить. Будет ли цена фатальной, мы узнаем очень скоро.
— Так или иначе, ясно, что спокойная жизнь закончилась и весь мир пришел в движение. В обиходе две оценки. Первая — что наступает глобальный катаклизм, который будет развиваться в непонятном направлении и становиться все более неуправляемым. И вторая — что просто началась коррекция: демократия сама себя поправляет, и это в итоге пойдет только на пользу демократическим режимам, которые в этом кризисе заново найдут себя.
— Несомненно, мне ближе второе. Это коррекция — из тех, что не раз уже бывали и будут впредь. То, что происходит, пока еще никак не тянет на мировой катаклизм. Бывали ситуации и похуже. Я не считаю современную демократию идеальным или вечным способом государственного устройства. Но, как говорится, ничего лучше не придумано. И капитализм не идеален. Но ничего лучше него нет. А демократия как форма государственного устройства органична для капитализма.
Глобализация еще вернется в моду
— При этом мы видим, что началось столкновение глобализации, которая ломает границы национальных государств, с демократиями, которые исторически реализуются именно в этих границах. И национальные государства принялись вдруг вспоминать, что они — национальные государства. То в одной стране, то в другой против глобализации стали выступать широкие массы избирателей.
— Глобализация — объективный процесс, ее не остановить. Но это не означает, что она должна иметь такое же скорое политическое расширение, как было в последние годы, когда Обама действительно пытался действовать так, будто мир глобализован. В реальности до политической глобализации очень далеко. Это забегание вперед вызвало сопротивление, потому что институционально демократия закреплена именно на уровне национальных государств. Это не только объективная реальность, но и факт общественного сознания.
Люди рады покупать дешевые китайские товары, но совсем не рады, когда какие-то наднациональные органы решают за них, т. е. за их избранников, внутренние проблемы их собственных стран. Они считают, что это неправильно. Это расходится с их пониманием демократии. Не удивительно, что глобализм вышел из моды. Полагаю, в будущем снова придет поколение политиков, которые будут проводить линию на глобализацию, и даже более настойчиво.
— Но если глобализация в итоге победит, разве не станут ее жертвами демократические режимы, причем даже самые старинные и прочные? Конечно, никто их не отменит. Просто они сделаются фиктивными, ритуально-декоративными. Потому что реальная, живая демократия будет сопротивляться размыванию национальных государственных институтов и самих исторически сложившихся наций. А без такого размывания глобализация невозможна.
— Да, чтобы глобализация приобрела институциональное измерение, нужна глобальная же институциональная реформа. Но я не стал бы эту ситуацию драматизировать. В последние десятилетия стратеги глобализации не смогли выдержать необходимую постепенность, они поторопились. Очень медленное пошаговое движение тоже может привести к приемлемым результатам. И через сто лет мы будем иметь другую модель глобального управления, даже не заметив того, в какой момент произошла эта перемена.
Народовластие уцелеет, но сменит приоритеты
— Но понравятся ли тем, для кого важна демократия, механизмы этого управления? Разве нет таких явлений, — по крайней мере, они отслеживаются в США, — как постоянный рост разрыва между теми, кто успешен и вовлечен в глобализацию, и всеми прочими, как неповышение медианного дохода уже несколько десятилетий, как рост доли тех, кто так или иначе зависит от государственных или местных систем вспомоществования. Само строение общества меняется совсем не в демократическом духе. Раньше говорили, что опора американской демократии — средние слои. А их роль идет вниз.
— Связь между силой среднего класса и возможностью функционирования демократических институтов часто преувеличивают. Есть примеры электоральных демократий в странах, где нет среднего класса. От Ганы до Парагвая.
— Старым демократиям предстоит перестроиться по этим образцам?
— Это не образцы. Это свидетельства того, что демократия может функционировать и в таких условиях. Конечно, для тех стран, где есть средний класс и где уже сложилось социальное государство, рост неравенства, стимулируемый глобальными экономическими тенденциями, — это проблема. Но она — из категории проблем, которые решаются за счет смены приоритетов правящих групп.
На национальном уровне можно сделать очень много, и если расхождения между уровнями жизни отдельных страт когда-нибудь и приобретут критический характер, то до этого предстоит еще очень долгий путь. А сейчас национальные государства располагают всеми ресурсами, чтобы эффективно решать эту проблему.
Запад снова мыслит концептуально
— Вы сравниваете нынешний западный кризис с тем, который был там пережит во второй половине 1970-х — начале 1980-х. Но это было время тэтчеризма и рейганизма. Разве приход Трампа, Brexit и смута в Европе — это похоже на те времена, когда не просто признавалось наличие кризиса, но еще и приходили к власти люди с конкретными идеями, с готовыми рецептами, которые они реализовывали и, как потом оказалось, довольно успешно?
— Если проводить эту аналогию последовательно, то нужно уточнить, что рейгановско-тэтчеровский рецепт был не единственным. Тогда был еще и миттерановский рецепт. Совершенно не исключаю, что в каких-то важных западноевропейских странах в обозримом будущем у власти окажутся именно такие силы. Напомню, что когда Миттеран пришел во Франции к власти, он был очень левым.
Что же касается поворота политиков к концептуальному мышлению, то он очевиден и сейчас. Трамп вроде бы не великий мыслитель, но понятно, что он мыслит концептуально. У него есть некий образ Америки, который он весьма последовательно реализует.
Точно так же многие находят идеи победившего на французских социалистических праймериз Бенуа Амона довольно странными. Но он, несомненно, мыслит концептуально. У него есть социалистический проект для Франции.
А объясняется-то это просто. Избиратель хочет перемен и ждет, что политик расскажет ему о будущем в более или менее цельных выражениях. В беспроблемные нулевые годы этого не требовалось. Политики говорили: мы ничего не испортим, вам и дальше будет хорошо. И этого было достаточно для победы на выборах. А сейчас вроде бы все плохо, и именно поэтому политику нужно объяснить, каков план.
Китайцы не так уж далеки от демократии
— Допустим, западные демократии в XXI веке обновятся и устоят. А как тем временем будет меняться китайская сверхдержава?
— Думаю, в Китае неплохие перспективы демократизации даже не в долгосрочной, а в среднесрочной перспективе.
У Китая процветающая и в целом капиталистическая экономика. Данные опросов говорят о том, что уровень приверженности китайцев демократическим ценностям, как это ни странно для нас, весьма высок. Причем нет оснований думать, что, отвечая социологам, они не понимают, что речь идет о демократии западного типа.
Сегодняшняя китайская система управления опирается на мощную военную силу и не допускает оппозиции. Подорвать такую систему сложно. Если, однако, Китай столкнется с серьезными экономическими проблемами, то, я полагаю, первым шагом, на который пойдет китайское руководство, — если оно сможет согласовать это с военными, а есть вероятность, что сможет, — будет то, что мы называем демократизацией.
— А как же древняя ставка китайцев на меритократию? Зачем нам демократия, говорят, мы и так отбираем лучших?
— Меритократические ценности были восприняты также и в Японии, и в Южной Корее. Однако эти страны справились со строительством демократических институтов. Я не считаю, что к тому, чтобы были созданы демократические институты, существуют какие-то серьезные культурные препятствия. Где бы то ни было. Единственная оговорка, которую я бы, возможно, сделал, это ислам в наиболее радикальных проявлениях. По поводу любых других культур у меня сомнений нет.
Режимы нового типа не особенно страшны
— Однако сейчас на подъеме целый коллектив режимов, хоть и менее авторитарных, чем наш, но тоже задорных — эрдогановский в Турции, режим Орбана в Венгрии и еще несколько. Я не очень сведущ, как их называют ученые, — то ли гибридными режимами, то ли в знак уважения — нелиберальными демократиями. Но общий смысл понятен. Рост их числа тоже ведь знамение времени.
— Эту тенденцию у нас преувеличивают. По поводу Венгрии я бы вообще не стал беспокоиться. Та фракция правящего класса, которая была там у власти до Орбана, так себя дискредитировала, что создала для Орбана естественный соблазн сконцентрировать власть в своих руках. Это пройдет. Там не вводится существенных ограничений ни на деятельность оппозиции, ни на свободу СМИ.
Что касается Турции, то я не исключаю, что Эрдоган может в конце концов привести ее к авторитарному перерождению. Но на данный момент этого не произошло.
— Диктаторские поползновения Эрдогана в самой Турции давным-давно многих пугают. Он и так давно правит, а сейчас там переписывают конституцию, делая его власть несменяемой. Разве это такое уж скоротечное явление?
— Я не фанат Эрдогана. Это жесткий восточный правитель, склонный к интригам, с колоссальным политическим опытом, и в этом смысле — очень опасный человек. К беспокойству турецкой общественности я отношусь с полным пониманием. Если бы я был турком, то тоже волновался бы, и мои высказывания об Эрдогане были бы более критическими, потому что это была бы моя страна. Но со стороны я предпочитаю занимать более взвешенную позицию.
За детальным описанием будущего идите к астрологам
— Из того, что вы сказали, я бы попробовал сложить картину мира, каким он предположительно станет лет через десять—двадцать. Демократический Китай и национально ориентированная Америка соревнуются на равных. Евросоюз скорее жив, чем мертв. Глобализация возрождается в новом обличье. И посреди всего этого наша держава стоит нерушимым оплотом стабильности и стагнации…
— Что будет через двадцать лет, зависит от многих непредсказуемых факторов. Я всегда с большим скепсисом относился к предсказаниям будущего. Полагаю, что астрологи справляются с этим, во всяком случае, не хуже, чем представители других профессий.
— Не жду от них политического анализа, но понимаю, что это тоже гуманитарная дисциплина с утонченной техникой. Нужно знать расположение звезд и планет, уметь составлять гороскопы…
— …И располагать к тому же колоссальной интуицией, чтобы угадать, что именно хочет услышать твой клиент. А ведь это очень сложный профессиональный навык, который немногим дан и с трудом вырабатывается обучением.
Многое из того, что я сейчас сказал, звучало как прогнозы, но в действительности это не предсказания. Это суждения, вытекающие из моего видения текущей ситуации. А будущего я не знаю, как и все остальные.
Беседовал Сергей Шелин
Источник: